Андрей Яхонтов работает над историческим полотном, которое охватит весь XX век. В романе «Божья Копилка» действуют Григорий Распутин, Николай II, обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев, Фрейд, Кафка, Лев Толстой, Дмитрий Менделеев, Ленин, Сталин, Берия, Гитлер и обыкновенные простые люди: регент Успенского собора в Кремле Виссарион Былеев, его сын Петр, мудрец Шимон, красавица Ревекка и ее жених Пинхас.
Предлагаем отрывок из произведения.
Запоздало Виссарион Петрович ругал себя: в злополучное предотъездное утро он чересчур резко обошелся с сыном. Петр всего-то и обмолвился: «Собираешься в Ливадию? Освящать дворец?» А регент, взвинченный, раздраженный, в глубине души ехать не хотевший, напустился на обиженно моргавшее пушистыми ресницами чадо.
Усатый фельдъегерь (от измятого мундира пованивало клейстером), вручивший Виссариону Петровичу заляпанный свеже-алыми блямбами пакет (схожесть сургучных штемпелей с запекшимися болячками и кровоподтеками была до подташнивания натуральной), по-лошадиному фыркал, ожидая, пока регент прочтет депешу. Не желая идти в кабинет за деревянным ножичком для разрезания бумаги, Виссарион Петрович сковырнул выпуклые печати металлическим лезвием, которым только что намазывал масло. Щурясь, ознакомился с начертанным темной тушью, выведенным рукой государя приглашением: «Не откажите в любезности сопроводить Меня…». Из послания вытекало: в Петербург надо отправляться незамедлительно.
Сын дернул плечом. И, подражая монотонной шарманке (что сперва показалось забавным), завел: «До Царского села не ближний свет… — И бухнул вдруг оглоушивающей литавренной медью: — Не стыдно быть пажом первейшего подлеца?!».
Виссарион Петрович онемел. В голове помутилось. Так бывает, когда резко распрямляешься, долго побыв согнутым.
«Где этой гадости набрался?» — хотел и не мог вымолвить он. Каллиграфия государя — симметричные вензеля, ровные женско-округлые буквы, — шорох гербовой бумаги утрачивали завораживающий ореол.
Надежда Ивановна выпроводила курьера, уходя, тот звякнул в прихожей саблей.
Петр уже не таился: «Высокая честь… Ошиваться возле редкостно талантливой плеяды Романовых! — Загибал пальцы: — Сам Николашка, жена, дети, три десятка великих князей, их жены, четверо дядей, десять двоюродных дядей, четверо двоюродных братьев, девять троюродных, да еще брат деда — все при должностях, возглавляют кто ведомство, кто попечительский совет, кто научное общество, кто войска! Все на казенном обеспечении, получают звонкую монету. Из государственной мошны… Диву даешься их вездесущности: возводят дворцы, покупают яхты, убивают ради забавы оленей сотнями. Лицемерно и напоказ молятся: «Не введи во искушение»… Бог вводит в искушение? Я привык думать: искушает сатана. Наведались бы в крестьянскую избу или рабочий барак, пожертвовали грошик на школу для бедняков. На излечение больных детишек! Сколько миллионов потрачено на ливадийскую стройку?».
Облик сына предстал чужим. Задиристо топорщился пушок на верхней губе. Лоб побелел.
Правильней было промолчать, дать возможность безудержцу одуматься. А потом с позиций главы семейства ради сохранения мира в доме признать (частично и под сурдинку): да, неприкаянно, скособоченно прозябает Россия (достаточно бросить взгляд по сторонам) — не пристало ей перемогаться с хлеба на воду при несметной золотодобыче, алмазных приисках, густых лесах, пушнине…
«Приучайся видеть прекрасное, — издалека начал регент. — А уж потом — побочное. В Ливадии воздвигнуто архитектурное чудо. Дворцы и мощенные камнем дороги останутся на века, это неувядающие дары предков потомкам…»
«Э-э-э, нет! — Петр не поддался уговорам. — Дворцы строят для самоуслаждения! Но при этом корчат из себя доброделателей, рассказывают басни о любви к богоносному народу. Сусально всей семьей читают напоказ Библию и разыгрывают домашние спектакли…»
Регент продолжил: «Человеческой натуре присущи большие и малые пороки. Учитывать это необходимо, а возводить в ранг вселенского непобедимого зла — нет. Выискивать червоточины, усугублять раздоры, ссорить народ и его пастырей? Вместо того чтоб добиваться примирения и вызволять ослепленных из мрака предубеждений — это ли не умышленный происк? Растащим, расшатаем покоящийся на крепчайших сваях русский терем! В жизни присутствуют (и, увы, в немалых пропорциях!) беспечность, глупость, неразборчивость выбора средств. Но достаточен ли повод для глумления над богоустроенным миропорядком? Существуют два взгляда на бытие: близорукий и дальнозоркий (речь не о врачах-окулистах), дальнозоркий летит поверх недочетов, весь в нетерпении и предвкушении — редко кто всерьез верит, что наступающее завтра окажется хуже, чем сегодня; близорукость, напротив, нетерпима и пристрастна к сиюминутным огрехам, жаждет их скорейшего искоренения, а если этого не происходит, негодует. Редко удается совместить здравость суждений о теперешнем и не обольститься неведомым. Абракадабру не исправить — росчерком пера, посвистом кнута, медовостью пряника. Дисгармония изживет себя, коль противоречия не усугублять».
Исподволь Виссарион Петрович изучал повзрослевшего сына. И обнадеживался: «Перевылеплю отрока». Апеллируя к сокровенным родственным глубинам, вел из бури к надежному причалу: «Себялюбцы мыслят дробно, осколочно, руководствуются разноустремленной психологией лебедей, раков и щук. Предоставить недалеким хлопотать о недалеком? Нет, нельзя пускать жизнь на самотек! Задача — вплести лилипутские потуги в грандиозное созидание!»
Петр недобро ухмыльнулся. Длинный, худой. Ершистый.
«Какого карлика имеешь в виду? Низкорослого монарха-полковника? Или сброд его дружков: Трепов, Безобразов, Дурново, Дубасов, Горемыкин, Хвостов? Паноптикум! Не фамилии, карикатуры! Мы — в городе Глупове! Долго будем существовать по Салтыкову-Щедрину? Куропаткин — военный министр? Он — цесарка! Что доказал полнейшей провальностью своих стратегических потуг. Царь-гном собрал вокруг себя пигмейскую шваль!»
Интонации переливались оттенками злой иронии: «Возлюбленный тобою император-полковник сослал в Сибирь староверов, они — в отличие от него — истинно верят в Бога и погибнут за веру, потому что в суровом климате чем питаться, если не едят мясное? Приказал расстрелять демонстрацию 9 января! Люди шли без оружия. Детишки влезли на деревья поглазеть на шествие, полицейские принялись палить по ним. Вот с каким могучим врагом справился царь!».
«Николая Александровича не было в тот день в Петербурге! — оспорил регент. — А насчет безоружных рабочих заблуждаешься!»
Петр не давал опомниться: «Он и сам не прочь пошарашить из всех стволов. По воронам и бездомным собакам. Ему нечем заняться? Может, лучше изучил бы неблестящее положение дел в стране? Убивая других, трясется за свою никчемную жизнь. Совершает моционы уже не в парке, как раньше, а по крыше Зимнего! Как ворона. Но и по нему кто-нибудь шмальнет!»
Виссарион Петрович возобновил старания: «Над династией Романовых тяготеет фатум. Пророчица задолго предсказала смерть «в красных сапогах» красавцу-императору Александру Второму. Так и вышло: под ногами царя-освободителя ахнула брошенная заговорщиками адская машина. Павлу Петровичу Первому монахи — уловители небесных знамений — назвали дату покушения. Павел Петрович не прислушался и был убит».
Петр взглянул исподлобья. Регента пробрал озноб. Надеясь заболтать, затушевать обнажившуюся оскаленность — не ребенка, не малыша, а отчужденного мужчины («Ведь я и впрямь его упустил!» — отчаялся регент), торопясь перечеркнуть эту неприкрыто явившуюся злобу, он добавил скороговоркой: «Николаю Александровичу в последнем странствии по России суждено проплыть на пароходе «Русь» мимо села Покровское, откуда родом Распутин. По-кровское… По крови, стало быть, понесет царя Русь! — растолковал Виссарион Петрович. — От Григория Ефимовича получено это пророчество».
Петр остановил набравший инерцию словесный ком: «Пушкина и Лермонтова извели за их талант, чтоб не мозолили глаза, не раздражали своими дарованиями казарменного Николашку Первого. Будь царь одарен, не посмел бы цензуровать Пушкина! Не посмел бы сказать о смерти Лермонтова: «Собаке — собачья смерть»! Николашка сегодняшний — такой же ноль, как Николай прошлый. Опять ничтожество во главе державы! Ведь не знает, каким путем вести Россию, пусть уступит место сведущим!»
«Нужен царь. Чтоб сдерживать буянов и лиходеев, — заговорил Виссарион Петрович. — Демон хаоса не щадит никого. Власть, просвещенная или слабая, а не повелевающая, лучше безвластия! Без иконостаса церковь — не церковь, хор без камертона — разноголосица! Оказавшиеся на вторых ролях норовят взять реванш, отмстить превзошедшим их, стычки в дрянном (и тем не менее слаженно выступающем) оркестре — а нам с тобой выпало существовать в мире музыки! — то вспыхивают, то затихают и опять разгораются, невыносимый сумбур в оркестровой яме нарастает, но звучит для его устроителей волшебной симфонией: «Я обдеру тебя как липку за то, что ты обдираешь меня, а потом объединимся и обдерем кого-то третьего…» Демонстранты — ты напрасно называешь их мирными — разграбили военные склады и вооружились! Баррикады строили из мебели, отнятой у окрестных жителей. Ты хотел бы, чтоб нашу мебель пустили на баррикады? Если бы царь вышел к демонстрантам — а этого и добивались зачинщики — его бы изрешетили! В него стреляли уже 6 января! Ты хоть понимаешь, что начнется, лишись страна управления? Потеряемся, заблудимся в вихре! Утратим дом, будем раскиданы по свету! Руша укоренившееся, становишься не нужен, другую жизнь будут строить новые люди!»
