Раскрою карты сразу — я уже писал о нем, в честь его шестидесятилетия, которое он отмечал в тюрьме. Эссе называлось «В защиту Лимонова», много где печаталось по-русски и по-английски и, как мне достоверно сообщили, сыграло роль в его досрочном освобождении. Вот последняя фраза той моей «защиты», хоть я и чувствовал себя адвокатом дьявола: «Я пишу эту статью в защиту Лимонова, потому что не хотел бы писать ему преждевременный некролог». Теперь, как это ни парадоксально прозвучит, хорошо, что Эдуард Лимонов умер на свободе.
фото: АГН «Москва»
«Я перестал уважать себя, потому что не уважал более дело моей жизни»
Защищать Лимонова было трудно — поверх идейных разногласий, личных симпатий-антипатий и вкусовых уклонов. А главное — мой подзащитный столько наговорил на себя сам, что из одних только этих его литературных наговоров и признаний (или лжепризнаний) можно было составить против него обвинительное заключение. Однако признание подследственного — еще не доказательство его вины. Тогда и Жана-Жака Руссо надо судить на основании его «Исповеди». Не говорю о маркизе де Саде. Вот вопрос будущим историкам литературы: где кончается Эдичка и начинается Лимонов? Кто есть Лимонов — автобиограф или самомифолог? Несомненно одно: из своей жизни он сотворил житие антисвятого.
К примеру, я склонен верить не Эдичке, а Эдуарду Лимонову, когда он постфактум открещивается от своего героя в самой скандальной сцене романа «Это я — Эдичка», где тот, в изнеможении от несчастной любви, отдается негру в Центральном парке. И в прозе, и в интервью Лимонов выдавал эту сцену за художественный вымысел. Вот абзац из его пасквильной повести «On the Wild Side» — о художнике Алексе, подозрительно смахивающем на Шемякина: «Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно продолжает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не возражаю, после выхода моей книги «Это я — Эдичка» многие в мировом русском коммюнити считают меня гомосексуалистом.
Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу моего гомосексуализма направо и налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его, еще пятнадцатилетнего мальчика, совратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему поддевать.
Адепт «грязного реализма», скандалист и сквернослов, Лимонов не стал бы отмежевываться ни от какой грязи — он достаточно долго прожил в Америке и Франции, чтобы досконально изучить механику негативного паблисити: скандал лучше забвения. К тому же Лимонов был такой бешеный женолюб — не только в подробно описанных им любовях к Елене Щаповой и Наталье Медведевой, но и в деперсонализированной похоти к «нерожалым бабенкам» (опять же его собственное выражение), — что представить его за «голубым» делом лично для меня невозможно — даже в качестве сексуальной двустволки или единичного эксперимента. Но сюжетно и композиционно — как знак отчаяния любви — эта шокирующая сцена позарез необходима, как своего рода крещендо. Что же касается ее правдоподобия, то оно как раз говорит в пользу Лимонова-писателя.
А если и причина тогдашнего ареста Лимонова (по крайней мере одна из) в том, что всё в его кричаще-исповедальной прозе принималось буквально? В том числе читателями из спецслужб: представляю литературного эксперта в погонах, который является к начальству с мемуарной «Книгой мертвых» и зачитывает кусок, где Лимонов обещает на полученный гонорар «купить партию автоматов и такого натворить, всем весело станет!». И так совпало, что вслед за выходом этой, наверное, лучшей у Лимонова книги кто-то из молодняка нацболов попался на покупке-перевозке оружия — вот Лимонова и арестовали как их вождя, ответственного за своих дурдомщиков. Чем не повод?
Меня не покидает ощущение, что сидел он не за дела, а за слова. Хотя слово и дело были для него неотделимы. Слово для этого единственного экзистенциалиста в русской литературе и было делом. Не сомневаюсь, что ребята из органов — из самых пристальных читателей худлитературы, но, увы, буквоеды и буквалисты по профессии. Лично я уверен, что эпатёр Лимонов, которому литературы всегда было недостаточно, как всегда, блефовал, кидал понты, запуская очередную словесную «лимонку»: не бомба, а шутиха.
Он завязал с литературой, выпустив с дюжину книг в разных жанрах: романы, стихи, публицистика. «Поняв тогда, в 1987 году, что литература не зажигает более бунтов, что это мирное, элитарное занятие для старичков, я затосковал… Я перестал уважать себя, потому что не уважал более дело моей жизни». Если бы зависело от меня, я бы посадил тогда Лимонова за эту измену литературе. На пятнадцать суток. Не больше.
Вот и поговорил поэт-бухгалтер с взбесившимся официантом
На раннем этапе заграничных мытарств Лимонову покровительствовал Бродский: с его подачи в мичиганском «Ардисе» вышла первая книга Лимонова, а в «Континенте» — подборка стихов с предисловием мэтра. Бродский свел Лимонова с нью-йоркскими меценатами Алексом и Татьяной Либерман. Татьяна (в девичестве Яковлева) — парижская любовь (и вряд ли любовница) Маяковского. В их доме Лимонов познакомился с мировыми нобилями — от Энди Уорхола и Сальвадора Дали (Лимонов позднее обзовет его «Жириновским в искусстве») до Трумэна Капоте. Тот, прочтя «Эдичку», предсказал: «Такая книга, как ваша, будет преследовать вас до конца ваших дней».
На просьбу американского издателя «Эдички» написать пару рекламных слов на обложку, Бродский хоть и согласился, но в первой же фразе обозвал Лимонова Смердяковым от литературы (пересказывая этот эпизод, Лимонов дал эвфемизм — «Свидригайлов от литературы»). Смердяков или Свидригайлов, но напрасно издатели отказались: негативное паблисити могло бы сыграть позитивную роль, знаю по себе. Лимонов объяснял кульбит Бродского тем, что тот помогал соплеменным литераторам в русских изданиях, но боялся конкуренции в американских: к примеру, пытался приостановить публикацию на английском романов Аксенова, Аркадия Львова, Саши Соколова. Лимонов в долгу перед Бродским не остался и обозвал его поэтом-бухгалтером. Бродский ответил «взбесившийся официант!» и иначе как Лимошкой не называл. В «Книге мертвых» — умной, злой, злобной, часто несправедливой и всегда субъективной, смертолюбивой, великолепной мемуарной прозе — Лимошка взял у покойника реванш и выдал своему литературному врагу post mortem целый каскад антикомплиментов: «ветхий Бродский», «непревзойденный торговец собственным талантом», «сушеная мумия» и проч. Теперь покойник с покойником квиты.
Суть конфликта Бродский–Лимонов, мне кажется, вот в чем: тунеядец, пария, чацкий, городской сумасшедший в Питере, Бродский в изгнании стал частью всемирного литературного истеблишмента, мировой мишпухи, тогда как Лимонов навсегда остался за ее пределами, застрял в андерграунде. Лимонов такой же типичный лузер, как Бродский — юзер. Лимонов — человек обочины, всегда на стороне аутсайдеров, сам аутсайдер. И это не только горемычная его судьба, но и вполне сознательный выбор. Да, американская судьба его не сложилась — во всяком случае, в тех масштабах, на которые он рассчитывал. «Эдичка» здесь не прозвучал — ни как крупное явление прозы, ни даже как скандальный курьез. Вряд ли это можно объяснить только противодействием Бродского. Дело, думаю, в том, что, несмотря на сокрушительный американский опыт, читательский адрес Лимонова как писателя, эпатёра и политика по преимуществу русский. Потому он так и не стал событием литературного космополиса, как тот же Бродский или даже Солженицын.
В Париже, куда Лимонов отбыл из Нью-Йорка и где провел 12 лет, у него выходило по книжке в год, он овладел французским настолько, что писал регулярные репортажи и комментарии для французской прессы и готовился перейти на французскую прозу. Сорвалось? Нет, сам выскочил из прорытой им же литературной колеи (к тому времени его книги были изданы на двенадцати языках), писательству предпочтя прикид и автомат — в Боснии и в Приднестровье. «Политическое животное», Лимонов вернулся в Москву не для того, чтобы если не почить на лаврах, то пожинать лавры (его книги вышли наконец на родине и имели успех), но для рисковой политической деятельности.
«О мертвых надо говорить плохое, иначе, не осудив их, мы не разберемся с живыми»
В следующих своих прозах — особенно в «Молодом негодяе» и «Автопортрете бандита в отрочестве» (так первоначально назывался «Подросток Савенко», пока Синявские, парижские издатели, не переименовали его в более пристойное) — при всем их настырном автобиографизме Лимонову удается достичь бóльших эстетических высот, художественно закамуфлировав свою харьковскую юность. Плюс, конечно, лиризм, который почему-то отсутствовал в дебютном романе поэта Лимонова, а поэт он был отменный, и я понимаю тех, кто ставит его стихи выше его прозы (его приятель с харьковских времен Вагрич Бахчанян, например).
Может быть, порывая с поэзией и обращаясь к прозе, Лимонов с водой выплеснул заодно и ребенка? Или его жестокий нью-йоркский опыт — не только на социально-бытовом, но и на личном уровне (любовное фиаско) — не оставлял для лиризма места? Любовный опыт Лимонова такой разрушительный, такой удручающий, что он решается на следующую автохарактеристику себя как писателя: «Прежде всего это книги о тотальной невозможности любви к женщине». Тем не менее ни мизогином, ни мизантропом Лимонов не стал — в отличие от того же Бродского, который также испытал весь морок отвергнутой и обманутой любви.
В «Книге мертвых» рядом со злоречивыми характеристиками Бродского, Венечки Ерофеева или Сальвадора Дали есть портреты трагические и трогательные, полные лиризма, задушевности и сочувствия, — к примеру, Анны Моисеевны Рубинштейн, первой жены Лимонова (старше его на 6 лет). Хотя в целом это жестоковыйная книга — в нарушение общеизвестного правила, что «о мертвых — ничего или только хорошее». Лимонов думает иначе: «О мертвых надо говорить плохое, иначе, не осудив их, мы не разберемся с живыми. Мертвых вообще всегда больше, чем живых. Быть мертвым — куда более естественное состояние. Поэтому какие тут церемонии могут быть, мертвых жалеть не надо. Какие были, такие и были. Они имели время — всё, какое возможно. Если не доделали чего-то… ну, разведем руками».
Чужой среди своих
Что такое была его маргинальная партия нацболов? Подростковая затея, а сам Лимонов, хоть и достиг по годам зрелости, но как человек, как мужчина был инфантилен, так и остался до самой смерти «подростком Савенко». Что помогало ему как художнику, но не как политику. Гляньте еще разок на его снимок в прикиде и с калашниковым в руках — так дети играют в солдатики. Другое дело, что оружие в руках подростка может быть еще опаснее, чем в руках взрослого. Но тот знаменитый снимок сделан давным-давно — то ли в Приднестровье, то ли в Боснии, где Лимонов выступал в борьбе за правое (с его точки зрения) дело. Политика для него была одной из форм паблисити, перформанс, хэппенинг, его потешная партия — пьедестал для ее дуче.
Его национал-большевистская партия — скорее советско-имперско-ностальгическая, чем националистическая, ни толики шовинизма и антисемитизма: как настоящий большевик, Лимонов был интернационалистом. Это к тому, что и среди своих он чужой. Найдите еще хоть одного русского джингоиста без антисемитской примеси. А Лимонов был скорее юдофилом: его харьковское детство космополитично, без евреев непредставимо, редко о ком с такой нежностью писал этот по своему писательскому амплуа злобный человек, как об Анне Моисеевне и Циле Яковлевне (теще). А вот и умилительный вывод в «Молодом негодяе»: «Смешные евреи, какие смешные и разные. Не живи евреи в Харькове, наверное, было бы скучнее. Нехорошо, когда у всего населения одинаковый темперамент. Если, скажем, будут ходить по Харькову одни степенные солидные украинцы, как будет скучно. Евреи оживляют Харьков, делают его базарным, представляют в нем Восток. Наши восточные товарищи…»
Что говорить, есть харизматические личности, а есть совсем наоборот. Эдуард Лимонов сделал ставку именно на антихаризме, пытаясь извлечь из нее литературные и политические дивиденды. Он из породы антигероев — сам выбрал это амплуа. В литературу он вломился диким, скандальным романом «Это я — Эдичка», чем-то средним между горьковским «На дне», «Записками из подполья» Достоевского и «Тропиком рака» Генри Миллера. С тех пор не только читатели путали Эдуарда Лимонова с Эдичкой, писателя с его героем, но и сам Лимонов культивировал и лелеял счастливо найденный однажды образ. Даже в названиях своих автобиографических книг: «Дневник неудачника», «Молодой негодяй», «Палач», «Автопортрет бандита в отрочестве» (он же «Подросток Савенко»). От дурной славы Эдички Лимонову не избавиться было уже никогда, да он и не хотел. Скандалист и эпатёр, он добирал с помощью не только литературного куража, но и политического экстремизма.
Если даже причины его ареста, как он сам считал, не уголовные, а сугубо политические, то дело, боюсь, не в его шутейской партии экстремалов-маргиналов, а в том, что Лимонов ввязался в большую игру. Где его обвиняли чуть ли не в сотрудничестве с ГБ. Дела темные, черт ногу сломит, кто знает, может быть, Лимонову было безопаснее тогда сидеть в тюрьме, чем разгуливать на свободе? Тем более на него уже было покушение — еще в 1996 году: чудом жив остался. Вот я и говорю: хорошо, что Лимонов умер своей смертью.
